Записки Penguin'a

Что-то с шеей: не могу повернуть головы. То есть как. Шея, в общем, согласна разок повернуться. Если мне это надо. Но ей, шее, это не надо. Поэтому она будет сама решать, куда мы будем поворачиваться. К примеру, налево мы поворачиваться не будем. Максимум, градуса на два. Больше нам не надо. А направо – пожалуйста! Градусов на десять. Если очень попросить, то даже на пятнадцать. Только один раз. Второй раз подряд шея поворачиваться отказывается в принципе.

Что ж, некоторые любят погорячее. Если вам не хватает в жизни бурных ночей – намажьтесь на ночь согревающей мазью. Я вот намазалась, хотя в жизни мне сейчас не хватает исключительно шеи. Ночь получилась настолько запоминающейся, что, боюсь, на вторую такую я решусь нескоро. Нужно как-то дозировать впечатления, знаете ли. Ночью на моей спине можно было жарить блины. Или яичницу, дело вкуса. Кому-то нравится. Мне, например - нет.

Поэтому мы не будем говорить про блины и про яичницу. Про шею мы тоже не будем говорить, мы уже все сказали. Про политику, экономику и международный терроризм мы тоже говорить не будем, о них все сказали без нас. А мы поговорим о пончиках. Потому что Ханука – праздник света, а что может быть светлее, чем воздержание?

Взять, к примеру, кафе «Роладин». Его нужно запретить. Или сжечь, в знак протеста против пончиков. Пока «Роладин» не сожгли, пончиков там четырнадцать видов. Или двенадцать. Или пять. Зависит от того, в котором часу вы пришли. Лучше вообще не приходить. С утра основным спросом пользуются пончики с шоколадным сиропом, с каштановым кремом и с фисташками. Пончики с крем-брюле популярны после обеда, а вот перед ужином хорошо идут они же с карамелью. Вместо ужина, я хочу сказать. И вместо всего меню на следующий день.

Про эти пончики у меня есть только одна хорошая новость: они маленькие. Раньше они были большими. Раньше все было большим, а у меня поворачивалась шея, но это для слабаков. В этом году пончики из «Роладина» стали ощутимо меньше, хотя теперь их четырнадцать видов, а было двенадцать. Но приходить туда надо с утра, точнее, не надо совсем.
Еще эти пончики очень дорого стоят. Это тоже хорошая новость, хотя одновременно плохая, не буду говорить, почему. Напомню только, что в мире кризис, и он тоже очень дорого стоит. Особенно с пьяной вишней в ореховом ликере.

Теперь про кафе «Неэман». Его тоже нужно запретить, потому что пончики там большие. С пьяной вишней нету, зато есть с белым шоколадом. В мире по-прежнему кризис, шея у меня по-прежнему не поворачивается, но «Неэман» далеко и там нет парковки. А я сейчас вообще не могу водить машину, потому что если вы когда-нибудь пробовали водить машину, не поворачивая головы, то не делайте этого больше никогда. Я тоже не буду. Это была хорошая новость про кафе «Неэман».

Домашняя выпечка в пекарне напротив моей работы вообще не считается, потому что туда можно попасть без машины, есть парковка, а пончики – точно такие, как в Москве в девяностом году. Мы тогда стояли в очереди всем классом, брали по десять штук и ели в кино, обсыпая сахарной пудрой мокрый пол кинозала. От сапог потом оставались сахарные следы. Тут можно сказать что-нибудь о следах, которые потом остаются, но мы не будем. Скажем кратко: мучное вредно.

А теперь о вечном. Наденьте юбку. Если в юбку не влезть после прошлой Хануки из-за гендерных предрассудков, наденьте шапку или прикройте голову чем-нибудь. И езжайте в ультра-ортодоксальный район на автобусе номер четыре-алеф, который, как оказалось, давно не ходит, поэтому сами найдите, на чем доехать. Встаньте в дверях, выходите по запаху. Не промахнетесь.

Вышли? Отлично. Теперь пройти полтора квартала. Нет, не сюда. Здесь их просто едят. И там тоже. Их везде едят, не смущайтесь, идите дальше. Запах усилился? Еще немного вперед. Все еще можете протолкнуться сквозь запах? Идите, идите. Встали? Так пахнет, что дальше физически не пройти? Осторожно, ступенька. Вам сюда.

Здесь толпа детей осаждает кассу, сжимая липкие шекели в заляпанных чернилами кулачках. Здесь бородатые отцы семейств набирают пончики в картонные коробки, сметая пудру полами лапсердаков. Здесь пол заляпан вареньем, сюда ежеминутно вывозят из печки новую порцию пончиков. а в углу сиротливо ютится стойка с холодными картофельными пирожками. Обогните ее и быстро берите коробку. Взяли? Теперь набирайте. Много не влезет. Маленькая коробка – четыре штуки, большая шесть. Есть еще супер-большая, на десять, но вам не достанется: их разобрали с утра.

Настоящий пончик – это не душистый изыск из кафе «Роладин», не прощай-фигура из кафе «Неэман» и не маслянистые кольца из домашней пекарни напротив моей работы. Настоящие пончики бессмыслены и беспощадны. Они толстые, глупые, теплые, сладкие, и набиты вареньем по самые уши. Сверху они как белые сугробы, из-за мощного слоя сахарной пудры. Один такой пончик – гарантированный диабет. Два пончика – сахарная кома. Три пончика – и вы подсели на них навсегда, не говорите, что вас не предупреждали. Кусайте смело.

Сначала вы обсыплетесь пудрой. Вариантов нет. Можете есть стоя, можете сидя, да хоть лежа, итог один: пудра мягко покроет вашу юбку, очки, сумку, свитер и часть тротуара. Смахните ее ребром ладони, только не той, в которой вы держите понч... Поздно. Бог с ним, отстираете как-нибудь.

Потом вы заляпаетесь вареньем. Варенье в настоящих пончиках состоит из сахара, красителя и ядохимикатов. Сейчас вы обожжете им язык, потому что варенье остывает медленнее, чем тесто. Обожгли? Расслабьтесь. Больше с вами уже ничего не случится.

Пончик размером с большую рыбу – шесть минут. Жуйте, глотайте, вдыхайте запах, слушайте гомон. Забудьте про пятна на юбке, очках, сумке, свитере и тротуаре. Шесть минут, подарок к празднику. Стоит два шекеля, если берете десяток – один бесплатно.

Крошечные первоклашки в длинных юбках и в куртках с капюшонами, деловитые гномы, толпой застревают в дверях. Серьезные и взволнованные, протискиваются внутрь, а одна рыдает на входе: она потеряла шекель. Губы дрожат, капюшон свалился, резинка упала, коса расплелась. Уроните шекель гному под ноги, подтолкните ее, кивните – вон лежит, поднимай! Не надо плакать.

Ханука длится восемь дней. Восемь дней умножить на шесть минут, в итоге семь килограмм. Не надо плакать. Ханука кончится, но через год вернется, экономика с политикой тем более никуда не денутся, терористы тут были вчера и вернутся завтра, все килограммы вернутся на место, гному вернется шекель, ко мне вернется шея. Шесть минут истекают, на пальцах застыло варенье. А толстых, говорят, похищают гораздо реже, чем худых.

На пергаменте своей шкурки я напишу тебе послание.
«Почему на пергаменте?» Скорее – почему тебе.
Потому что ты – усреднённый.
Не каменей, я не сказала «средний».
Усреднённость – это отстранённость и остранённость,
это как говорить с пространством,
назначая его,
награждая его,
определяя его...
ладно, заменим «усреднённый» на «обобщённый».

Ну вот. Я начну с век.
Век двадцать первый.
Кто бы мог подумать, что всё так затянется.
Затянется поясом. Дымом. Сигаретой. Ряской моих болотных глаз.
Веки будут зелёными, как листья.
Судьба листьев их и ждёт.
Торопись!

Румянцем я обозначу весёлую пошлость жизни.
Фальшивую её простоту.
Доступность доступных эмоций.
Стыдись, но не останавливайся!

Нос.
Выступает. Блестит.
Горбинка. Блестит.
Замазать дефекты, припудрить.
Блестит.
Не всё золото, да.
Запудрить. Закапать. Запрокинуть.
Это двоеточие.

Теперь – слова.
Губы – это всего лишь рамка для слов.
Надо держать себя в рамках.
Держать себя.
Задерживать себя.
Обыскивать себя.
Комментировать обыск.
Комментировать комментарии.
Лучше – молча.

Помада будет карминная.
Губы капризно изогнутые, чтобы ни слова в простоте.
Соответствуй!

Лоб.
Высокий, как высокомерность.
Безмятежный, как мёртвая птица.
Спокойный, как нож в витрине.
Белый, как чистый лист.
На нём будет бегущая строка.
Лучше бы тебе её не читать!

(http://l-u.dreamwidth.org)

Ооо, как это прекрасно. Восторг примерно как от "Подстрочника"...



И ещё интервью.

Спасибо polenova за ссылки!